Фильм Сорокин трип

Кадры исторической хроники и интервью с современниками в фильме перемежаются вставками высказываний самого Владимира Сорокина, записанными во время его разговоров с авторами фильма Антоном Желновым и Юрием Сапрыкиным. Съемки фильма проходили в 2019 году в Берлине и Москве, как дома у самого Владимира Сорокина, так и в городских декорациях. Так, часть сцен снята на территории Московской канатной дороги на Воробьевых горах.

На фоне унылых советских многоэтажек звучит голос радиоведущего, который начинает утреннюю гимнастику.

Сорокин: мы жили тогда в Ясенево. Наши соседи постоянно жаловались на шум. У нас часто собирались гости. Однажды пришла повестка. В милиции участковый мне сказал, что в нашем районе кто-то насилует молодых девушек. Одна из потерпевших по фотографии опознала меня. Я спросил: ну и что? Я-то тут причем? Потом в кабинет вошел человек, он сказал: я из КГБ.

Архивная запись 1978 года. Заплыв на Москва-реке. Видеоряд сопровождается цитатой из романа Сорокина.

Сорокин: Меня завораживал параноидный язык советской печати и соцреализма. Бабаевский, Павленко и десятки других, которые писали по этому лекалу. Это была такая литература жрецов – жрецов еще и в том смысле, что тех, которых жрут. И вся уродливость этого мира, она вскрывалась, когда ты начинал смотреть на это чуть под другим углом.

Архивная запись. Торжественный концерт в Кремле, XXVI съезд КПСС. Видеоряд сопровождается цитатой из романа Сорокина.

Сорокин: 80-й год. Меня, что называется, поперло. Одна моя знакомая после прочтения «Нормы» сказала мне: за эти вещи государство обязано автора уничтожить. Я считаю это высшей похвалой.

В круг московских концептуалистов я попал совершенно случайно, через общего зубного врача. Он мне сказал: есть один художник, он пишет очень странные картины. Мне тогда было 20 лет. Сначала я не понял его (Андрея Монастырского) работы. Что это такое? Плакаты? Но потом понял. Это было сильно. Так я попал в этот круг. В нем, конечно, была своя иерархия. Наверху тогда находились двое: Илья Кабаков и Эрик Булатов. Они между собой соперничали. Круг этот – диссиденты по умолчанию. Родной мой советский мир стал вдруг разворачиваться ко мне своим тылом. Я увидел его угрожающую, античеловеческую изнанку. Я будто поступил в свободный университет. Это были райские годы. Я сидел дома, вставал утром, пил чай, читал, слушал Led Zeppelin, когда остальные шли на работу. А вечером на какой-нибудь квартире были чтения, выставки подпольные. Или мы собирались просто пообщаться. Среди концептуалистов были поэты – Рубинштейн, Некрасов. А место писателя пустовало, прозой никто не занимался. У меня это получилось. Илья, конечно, великий артист и мифотворец. В Москве тогда были разные подпольные круги, которые абсолютно не пересекались. Этим она отличалась от Питера, где все варились в одном котле.

Домашний концерт. Андрей «Свин» Панов исполняет песню «Осень (визу просим)».

Сорокин: с ним вся рок-сцена будто отодвинулась. У него были очень сильные тексты и резкая, мусорная музыка. Он был яркой звездой, но совок не дал ему развернуться.

Владимир Сорокин в Музее естествознания (Берлин), он идет вдоль полок, уставленных банками с образцами фауны. Концептуалисты препарируют реальность, изучают ее как насекомое. Реальность вызывает не только ненависть, но и очаровывающий ужас. Вы, к примеру, можете любоваться огромным скорпионом в банке, восхищаться им, но вы ведь не хотите, чтобы он оказался в вашей постели. У нас была эта дистанция, ее открыли художники-концептуалисты. Для них реальность – ядовитый, но очень интересный цветок. Писатель должен уметь препарировать реальность и не бояться крови персонажа. Писатель – это всегда зоолог и энтомолог. Заспиртованность, заформалиненность и есть литература, похожая на эти банки. Хотя, конечно, существа в банках вызывают депрессивные чувства. Есть что-то адское в таком музее. Это – смерть. Но без нее обойтись в литературе трудно. Все, что находится в бумаге, уже умерло. Оно оживает только при чтении, если хорошо написано. Все, кто совершил прорывы в искусстве или литературе, это люди, обладающие культурной наглостью. В литературном пространстве, если ты там уже оказался, можно все. Сдерживать себя надо в жизни.

Все мы формируемся в детстве. Я родился в Быково, потом мы переехали поближе к Москве – в рабочий поселок Газопровод. В школе только у меня одного родители имели высшее образование. Мне стало часто доставаться от ребят из рабоче-крестьянских семей, где отцы часто умирали от пьянства. Например, двое просто замерзли.

Я не могу сказать, что с отцом у меня были теплые отношения, хотя он многому меня научил. Любовь к литературе – от него. Он любил, конечно, советскую поэзию. У него была хорошая память. Но в человеческом плане это был эмоционально скудный человек. Позже у него начались проблемы с психикой, он стал пить седуксен и превратился в совсем закрытого человека. Люди его все больше раздражали.

Моя мама по специальности инженер-экономист, но у нее рано обнаружили порок сердца, в 35 лет она вышла на пенсию по инвалидности. Она всю жизнь просидела дома, стала хранительницей домашнего очага. Это был обычный советский дом – библиотека, хрусталь, стенка. Довольно уныло все.

Родителей пугало, что я пишу. Наши отношения становились все более формальными. Я рано понял, что кровное родство – это еще не полная близость, даже не сердечная. Мы отдалялись друг от друга. В 80-м году я пошел креститься. Это вызвало насмешку у родителей. Потом я встретил Иру, мы поженились, стали жить самостоятельно. Когда родились дети, мы переехали к ее маме в Загорянку. Там был такой большой дом, но там жили еще и родственники, довольно конфликтные люди. Советские люди постоянно что-то делили. Убогая жизнь, убогие отношения, вечные склоки, семейные дрязги. Все это вливалось в мои уши, а потом отлилось в Арсении Алексеевиче.

В 80-е наступила новая эпоха, старая система начала умирать. Это был траурный период – Брежнев, Андропов, Черненко. Все стало сыпаться, и в экономическом плане тоже.

Андрей Монастырский: Он перевел стрелку с рельс большого русского романа, большой русской литературы, в то место, где он терпит крушение. Он все это убил, убил все образы, сам дух, некую приподнятую искусственность. Все романы советские были неестественным продолжением русской литературы. Он уничтожил эти шаблоны, пустив их под откос.

Сорокин: метод соцреализма многое взял от русской литературы. Стиль сильно заимствован у Толстого, Тургенева. Только это кастрированные Толстой и Тургенев. Осталась только кожа – язык описания. Достоевского соцреализм не использовал, потому что он страшен. Он писал о человеке, какой он есть, как бы с содранной кожей.

Сорокин показывает написанные им портреты Достоевского. Это он в бане, это – в зомбоящике. Федор Михайлович в виде осьминога. А здесь – с красной палкой. Вот Федор Михайлович со свечой. Как сказала одна женщина-филолог: он же здесь коптит собственный мозг! А вот что это, я даже не могу объяснить (на портрете изображен Достоевский с гипертрофированным эякулирующим фаллосом). Это – некий апофеоз достоевщины.

Сорокин пишет очередную картину. Я не чисто литератор. Это было бы скучно. Я много что попробовал.

Андрей Монастырский: у него есть дар в изобразительном искусстве, концептуализме, литературе. И он сам это прекрасно знает.

Сорокин: я понимаю Набокова. Он как-то сказал: хотелось бы сделать своего читателя и зрителем. Андрей всегда восхищал меня как абсолютный творец. Он был воронкой, затягивающей людей. У него была очень крутая практика расширения собственного сознания. В начале 80-х он ударился в православие, дошел до предела, стал молиться, поститься, впал от этого в эйфорию. Я не такой уж истово верующий, я просто исследую. Я был абсолютно равнодушен к психоделикам. У меня слишком богатая фантазия, они мне мало что давали. Хотя это эмоциональные стимуляторы, конечно.

У меня была идея все-таки напечататься на Западе. Начались андроповские годы. Гэбуха стала заниматься и нами, зачистив диссидентов и отказников. Я все свои романы печатал тогда в одном экземпляре. Начались обыски – у Миши Рошаля, у Никиты Алексеева. Друзья мне сказали, что это все может пропасть. Ко мне пришла одна солистка. Она сделала ксероксы и отослала их во Францию. Она работала у Синявских. Они прочли «Очередь», им понравилось. Мне передали, что она хочет их напечатать. Я согласился. Так в 85 году у молодого литератора вышел роман. Я пребывал в эйфории от первой публикации. Все это сделала Катрин Террье, и она же перевела «Очередь». Тогда я понял (хотя у меня были дети, дочки-близняшки 4-х лет), что в России ты или боишься, или пишешь.

В начале двухтысячных разражается скандал, связанный с романом Сорокина «Голубое сало». Вскоре после выхода книги движение «Идущие вместе» организовало несколько акций, направленных против сорокинской литературы и романа в частности. Так, в 2002 году организация установила у Большого театра огромный унитаз, куда активисты демонстративно скидывали копии «Голубого сала».

В фильме приводятся документальные кадры этой акции, а также комментарии самого Сорокина. Это не единственный связанный с Большим театром скандал, который упоминается в фильме – в нем также присутствуют фрагменты из поставленной в театре оперы «Дети Розенталя», либретто к которой написал Сорокин, что также вызвало волну возмущений. Против Сорокина было возбуждено уголовное дело, его обвиняли в распространении порнографии. Но позже дело было закрыто за отсутствием состава преступления.

Сорокин: у меня была собака, левретка, и это почти эфемерное существо, апофеоз изящности и невинности. И я как-то решил его разыграть. Я купил у мясника огромную берцовую кость с куском мяса. Кровавый такой кусок огромный. И я кинул эту кость чудовищную во дворе на снег просто. Она так упала красиво – солнце, снег. И я выпустил собаку, и он вдруг стал исполнять вокруг этой кости какой-то такой странный танец. Это было сочетание испуга и агрессии, очень красиво было, потому что он как бы ею и заворожен, и напуган. И я в этот же день начал писать «Опричника». Опричники недаром пристегивали к седлам собачьи головы и говорили: мы псы государевы. Они были заворожены вот этой кровавой русской властью, обожествляли ее.

В «Дне опричника» я попытался построить некий идеал для таких людей – Великая русская стена, изоляция. Мне хотелось представить, что будет с этикой, языком и стилем жизни в этих условиях. После выхода романа говорили: наконец-то либерал Сорокин написал настоящую, правильную книгу. Теперь я знаю, как поступать с внутренними врагами. В этом вся фишка книги. Стилистически, на уровне языка начался бы полный Вавилон: смешение средневековья и новых технологий, старославянского жаргона и блатного.

Главная задача писателя – удивить себя, сделать то, чего раньше никто не делал. Да, это максимализм. Но иначе не интересно. Я должен открывать все заново. Удивил себя – значит, и с читателями все будет о'кей.

Кадры из постановки Константина Богомолова по роману «Теллурия». Нас спектакле присутствует Сорокин.

Это была новая идея: создать книгу, состоящую из 50 глав, написанных разными стилями, с персонажами, которые не повторяются. Такой взгляд стрекозы, фасеточный. Мне казалось, что мир начинает дробиться. Новым средневековьем запахло не только в России. По всему миру распространились идеи обособленности, изоляции.

Сорокин рассказывает о своей первой поездке из Советской империи на Запад, о своих ощущениях, когда он оказался в Западном Берлине. Далее он говорит о том, как постепенно распался круг его друзей-концептуалистов.

В 90-е не писалась крупная форма, романы не писались.

Рухнул огромный советский миф, с которым я работал. Он рухнул, а обломки описывать уже было как-то неинтересно. И на этих обломках что-то стало нарастать, такой гибрид довольно сложный. И для того, чтобы описать его, я должен был навести новую оптику, а ее пока не было. Это затянулось на семь лет. Ну и, может быть, поэтому я выбрал кино, это был первый опыт, я нырнул так без... раздумий особенных, и получился фильм «Москва».

Зимой вообще очень хорошо пишется. Зима – это мистическое схождения неба на землю. Снег скрывает стыд земли. Метель – это чистая метафизика. Особенно это чувствуется в России. Для «Метели» я выбрал язык русской прозы конца XIX века. Прекрасно помню, как зимой мы с мамой гуляли. Я смотрел на луну и видел поющее женское лицо, чувствовал звук некоего присутствия вокруг нас. Меня всегда возбуждало все нечеловеческое – размеры, удаленность. Для меня человек – существо высшего проекта. Это космическое существо, с огромными возможностями. Но это и очень страшное существо, которому дарована полная свобода выбора. Человек может стать святым, а может развлекаться мучением детей. Вся моя литература – мучительные поиски ответа на вопрос: что же такое человек? Но я абсолютно уверен в двух вещах. Во-первых, вселенная конечна. Во-вторых, мы одни во вселенной, и у нас нет никаких братьев по разуму.