Евгений Гришковец: Предисловие Фильм 2020

Евгений Гришковец выходит на сцену.

Это предисловие не к моему новому роману «Театр отчаяния. Отчаянный театр». Это предисловие ко всем книгам вообще, я буду говорить о том, как написать книгу о себе. Написанный мной роман пока – самая большая по результату и объему моя книга. Меня удивляет, что я это написал. Написать книгу о самом себе – очень странное дело. Детство я провел в Кемерово. Там я был записан в библиотеку. И вот я представляю себе, что люди в этой библиотеке берут на абонементе книгу, которую написал о себе я. Они проходят мимо меня, не узнают, а в руках у них написанная мной книга.

Звучит песня.

Я очень люблю эту песню. Знаете, на каком она языке? На индийском. Я услышал эту песню совершенно случайно: случайно зашел в кинотеатр на индийский фильм (я не же похож на человека, который специально идет смотреть индийское кино?) и случайно услышал прозвучавшую там песню. Она меня зацепила. Так это бывает. У вас, наверное, есть такие друзья, которые все знают. Они говорят: случайного в жизни ничего не бывает, а кто вы по гороскопу? Не люблю эту фигню.Повторяю: я услышал эту песню случайно. Захотел найти ее в интернете. Но для этого надо было узнать название фильма (я смотрел его не с самого начала), причем на индийском. Мне помогли в этом специальные люди, которые умеют искать в интернете. В фильме оказалось 20 песен. Все – на индийском языке. Наконец, я нашел ту самую песню. Перед тем, как ее послушать, я сильно волновался: вдруг у меня не то настроение, какоебыло при просмотре фильма. Ее пел человек примерно моего возраста, но ведь он индус, у него слоны, пальмы, Маугли. А я родом из Сибири, у нас все категорически по-другому. У него одно настроение – у меня совсем другое. Прослушал – цепляет по-прежнему. Хочу понять, о чем там поется. Надо найти переводчика, индуса. Лучше – культурного. А у нас в Калининграде нет индусов, ни культурных, ни бескультурных. Я решил обратиться к своим бывшим друзьям в Москве. Они как раз увлекаются индийской культурой. Почему бывшие? Так они ведь индийской культурой увлеклись: все время улыбаются, цветы едят. Я им песню поставил, а они говорят: перевести не сможем. Мы хоть цветы едим, но не до такой же степени. Тогда я решил обратиться в посольство, к самому культурному индусу в России – атташе по вопросам культуры. Был проездом в Москве – зашел в посольство. Атташе такой маленький аккуратный человек в круглых очках. Он песню прослушал, спасибо мне говорит. Я теперь тоже ее слушать буду. Чувствую, он меня выпроваживает. Я ему и говорю: а как же перевод? Он мне: тут нужен поэтический перевод, чтобы в рифму. Да мне бы просто слова. Нет, тут индийская философия, вы ничего не поймете. Я: дайте просто перевод каждого слова, я уж как-нибудь разберусь. Чувствую, он мои интонации услышал, понял, что мне это очень сильно нужно. Говорю: основную мысль скажите. Атташе: хорошо, да-да. Задумался, а потом говорит: глупое яблоко куда-то укатилось. И это все? Да. А про яблоню что-нибудь есть? Нет, ничего про яблоню. И тогда я понял, какая мощная сила, эта индийская философия. В двух словах вся моя жизнь описана. У нас же есть поговорка: яблочко от яблони недалеко падает. Как же мне когда-то здорово было на родной яблоне! И вот до чего я докатился: написал книгу про свою жизнь!

В детстве я не любил писать. Этим заставляли заниматься в школе. Но самым моим любимым занятием было чтение. То есть писать ненавидел, обожал читать. Я такое упоение испытывал от чтения! Но не сказать, чтобы я начал читать слишком рано. Самостоятельно читать я начал в 11 лет. До этого мне читали бабушка и мама. Об этом узнал отец: мой сын в 11 лет не читает сам? И он категорически запретил матери и бабушке мне читать: я сам ему почитаю. И отец проделал педагогический эксперимент. Он не стал меня заставлять читать, чтобы это не превратилось в наказание, не стал давать мне за чтение подарки (держи конфету). То есть ни наказания, ни поощрения. Он выбрал роман потолще, очень увлекательный, про индейцев, с прекрасными иллюстрациями. И читал он мне его так агрессивно, по-мужски. Я думаю: вот мне повезло! Отец читал мне пять вечеров, а потом сказал: хватит. Причем остановился на самом интересном месте, на самой красивой иллюстрации. Я, конечно, канючил, шантажировал. Потому что понимал: начну читать сам и никто мне никогда больше читать не станет. Но делать нечего, я взялся читать сам. И буквально через полчаса понял, что самостоятельное чтение фантастически лучше чтения вслух. Когда мне читала бабушка, то все персонажи разговаривали ее голосом. А когда читаешь сам – герои обретают свой собственный неповторимый голос. Или: читает мне мама. А я в это время разглядываю потолок, смотрю на шторы, которые колышет сквозняк. А читаешь сам – мир буквально зазвучал. Я перечитал все книги дома, все книги у родственников. Что я читал в 11 лет? Фантастику и приключения. Предпочтение отдавал фантастике. Потому что жил в Кемерово. А там – чем фантастичней книга, тем лучше. А такие книги были в дефиците. Я записался в детско-юношескую библиотеку, потов – в центральную. Перечитал все книги, который были на абонементе, переключился на читальный зал. Но когда я приходил туда после школы, все интересные книги уже были на руках, надо было приходить пораньше. Я мог это делать на каникулах или в свой единственный выходной день – воскресенье. Я тогда вставал рано утром (раньше, чем для школы) и больше часа добирался до центра города (мы жили на окраине). И мне так понравилось в читальном зале! Это было идеальное место, просто полное погружение. Ведь когда читаешь дома, тебя отвлекает телевизор, музыка, булка во рту. А еще я получил бонусы. Меня стал уважать отец. Я немного лукавил, говорил ему, как это трудно, постоянно ездить в читальный зал. Но делать нечего: тянусь к знаниям. Стал бы я туда ездить, если бы мне это не нравилось! Отец говорит: да куда ты, на улице минус сорок! Я: нет, книги ждут.

А еще меня привлекал ритуал выбора книги. За длинной стойкой сидят две несчастные печальные женщины. Ты им даешь записанное на листочке название книги. Они уходят в дверь за стойкой, а потом приносят оттуда любую книгу, какую попросишь. То есть там, за дверью – все книги на свете. Как я мечтал туда попасть! Но я понимал, что не допущен туда. Потому что я веселый. А туда можно только несчастным женщинам.

Книги были единственным доступным мне академическим искусством в Кемерово, искусством, за прикосновение к которому тебя уважали. Цирк? Кто за это будет уважать? Кукольный театр? Кино? По своей наивности я тогда думал, что кино – это просто развлечение. В городе были театры, филармония и библиотеки. К счастью, театра оперы и балета в Кемерово не было и нет. Если бы он был – нас бы мучили этим все наши школьные годы. Нет, я знал оперу и балет по телевизору. Но у меня не было родственников или знакомых, которые могли бы сказать: обожаю балет; без оперы жить не могу. А по телевизору я мог узнать об опере и балете, когда совсем делать нечего было: летний дождливый день, родители на работе, друзья не вернулись с каникул, интересной книжки нет. Вот тогда можно было посмотреть минут 10 – 15, чтобы убедиться в том, что это – самые скучные виды деятельности, придуманные человеком. Нет, я понимаю, что в зале сейчас наверняка есть люди, которым нравится опера и балет. Но ведь я говорю об ощущениях 11-летнего ребенка. Представьте. Сидит такой ребенок в Сибири и смотрит балет. Уже печально. А теперь давайте, только трезво. Почему они так одеты и принципиально не желают разговаривать? Если не знать литературную основу балета – ни за что не догадаешься, о чем эти люди пляшут. Как этих довольно мускулистых женщин можно принять за маленьких лебедей? С оперой попроще. Там хоть одеваются по-человечески. Но там тоже не разговаривают, а поют. И все больше по-итальянски или по-немецки. А даже когда по-русски – все равно ни черта не понятно. О чем они поют? Я поинтересовался. Оказывается, в основном о горе, страданиях, несчастной любви, близкой смерти. Я как это узнал – сразу не поверил. Вот мужчина с прекрасным цветом лица и, похоже, с отменным аппетитом. Проще говоря – толстый мужик. И он поет о любви к этой крупной женщине. И она его любит. Но у них же не получится любить друг друга. Вот если только поесть вместе. А любить – нет. Я увидел фрагмент, где крупного мужчину ударили ножом. Он потом минут 20 умирал и пел без остановки. И тогда я на этом виде искусства поставил крест.

Но в Кемерово была филармония. Как говорят – с неплохим симфоническим оркестром. Я впервые туда попал в шестом классе, нас привели туда в рамках программы «Классическая музыка детям». И я понял, что больше туда никогда не пойду. Я вообще-то не любил врать, липовые справки доставать, даже когда надо было на лыжах идти в марте. Но тут я понял: достану любую справку, только чтобы туда не попасть.

Представьте: здоровый веселый мальчик. А там – Шостакович! Два отделения. Я из дома потом два дня выходить не мог. Я ведь тогда не сомневался в том, что взрослые умнее детей. Они в этом мире все сделали: написали и напечатали книги, построили библиотеки. Но мне от звуков Шостаковича жить не хотелось, а взрослые слушали (и исполняли) эту музыку с наслаждением.

Нет, классика, конечно, доходила до меня. Но вся она умещалась в одну мелодию: полонез Огинского. Его замечательно исполнял на баяне наш учитель музыки. Он у нас еще военную подготовку вел. Он нам ставил пластинки с фортепианным исполнением, с симфоническим. А потом на баяне играл. Видите, дети: одна и та же музыка по-разному звучит. И это было убедительно. А там – Шостакович.

В драматический театр я попал впервые в первом классе, на сказку, на утренник. Он вызвал у меня очень серьезное недоумение. Освещенная сцена, на ней вроде бы взрослые люди. И они делают вид, что в затемненном зале, где сидит 700 человек, никого нет. И зрители тоже делают вид, что их нет. А я уже знал, что взрослые люди – очень конкретные, их не интересуют сказки, им не нужна фантастика. А тут по сцене расхаживает взрослый человек в весьма условном костюме медведя, и все делают вид, что он – медведь. Но я же вижу – это мужик! Когда я по телевизору балет видел, то понимал, что, хотя это и странно, но трудно. Это уметь надо. И для оперы хотя бы голос нужен. А театр – ни петь, ни плясать. Ничего особенного: ходят, разговаривают. Пусти меня на сцену – я так же смогу. В третьем классе я сходил на постановку «Кот в сапогах». Там актер, который кота играл, так глаза выпучивал, что я понял: этому надо учиться. У человека с улицы так не получится.

После 6-го класса нас стали водить в театр на спектакли по литературным произведениям, которые мы проходили в школе, то есть по самым худшим произведениям: «Горе от ума», «Недоросль», «Ревизор». И самое ужасное – «Гроза». Набивался полный театр школьников из разных школ. И это было взаимное издевательство, они нам играли долго и скучно. А для нас посещение театра засчитывалось как урок литературы. Не пришел – прогул. И поэтому мы глумились: шелестели и хрустели чем только могли. Но к середине первого акта запасы еды иссякали, и тогда начиналась возня. Все ползали по проходам, под креслами, норовили кого-нибудь ущипнуть. Представьте: входит такой Чацкий. А с балкона: Галина Владимировна, а чёКоновалов меня? К середине второго акта из зала начинала тянуться тонкая вереница школьников, которые отпросились в туалет. Не возвращался оттуда никто.

В 16 лет я впервые пошел в театр добровольно. Была премьера, билеты было достать трудно. Наша бедная учительница литературы достала несколько билетов, недорого. Из всего класса купил только я один, на балкон. Давали «На дне» Горького. Я уже прочитал тогда эту пьесу, и она меня потрясла. Я до сих пор считаю ее одной из величайших пьес в мире. И мне стало любопытно: как поставят эту прекрасную пьесу в нашем ужасном театре?

Я был единственный школьник среди зрителей. Вокруг меня были взрослые, пришедшие в театр по собственной воле. И они потрясли меня своим поведением. Я уже знал тогда, что поведение человека меняется в зависимости от обстановки: на работе человек не такой, как дома, на вокзале ведет себя иначе, чем в аэропорту. Из троллейбуса вроде бы выходят обычные люди. В театр заходят тоже. Но как только они берут номерок в гардеробной – их поведение резко меняется. На их лицах выражение торжественной скорби, они ходят медленно, разговаривают шепотом. Ведут себя, как будто в чем-то виноваты. Словно попали на поминки малознакомого человека, готовятся к чему-то печальному. И наряжаются люди как-то по-особому. Тут я впервые увидел дам с вуалетками, с веерами. В Кемерово, зимой!

Третий звонок. Сажусь на свое место. На сцене бегают артисты, топают. Играют просто чудовищно. Неужели их специально учат играть так, как люди себя в обычной жизни никогда не ведут? Все было фальшивым: костюмы, декорации, грим. Даже вода, которую актеры пили вместо водки, тоже плохо эту водку играла. Сатина играл актер, которого я помнил еще по «Коту в сапогах». Он точно так же выпучивал глаза. Но людям это нравилось, дамы к груди веера прижимали. Особенно зрители радовались, когда на сцену выходила единственная в театре заслуженная артистка РСФСР. При этом радоваться можно было только тогда, когда она со сцены уходила.

Я подумал, что это какой-то сговор между взрослыми, актерами и зрителями. Это ритуал какой-то особенный. Может, если я сяду к ним рядом, я это почувствую? В антракте я пересел на свободное место в партере. Второй акт был еще хуже первого. И тут я уронил зажатый в руке номерок от гардеробной. Он со звоном поскакал по полу. Заслуженная артистка отчетливо вздрогнула. Я никак не показал, что это мой номерок упал. Но человек десять зрителей безошибочно меня опознали и повернули ко мне головы. В их глазах читалось: среди нас чужой! Я вспомнил американские фильмы: приезжает человек в маленький городок, такой милый и тихий. А там – все серийные убийцы. Или секта. Но скоро я понял, что плохо не мне одному. Неподалеку мужчина отчетливо всхрапнул. Удар локтем под ребра привел его в чувство. Я пригляделся: многие страдают, терпят, в основном мужчины. В бинокль рассматривают балконы, лепнину, люстру. Один просто уставился в кресло впереди себя. Кто-то программу в десятый раз перечитывает. Им просто невмоготу. А ведь я же таких знаю, это сибирские мужики. Они такие… спесивые. За словом в карман не полезут, из-под палки или из вежливости ничего делать не станут. Если им не понравилось кино – тут же встанут, уйдут, да еще громко скажут экрану, что они обо всем этом думают. Это нас, детей, директор школы в театр ходить заставляет. А их что – директор шахты? Они сидят тут и ничего не понимают, просто потому что понять тут ничего и невозможно. И тогда я в 16 лет осознал роль театра в жизни русской глубинки: это особая территория для культурного мучения. Получается: пострадал три акта – потом пошел водки выпил. Без театра водку пить – это свинство. Надо раза 2 – 3 в год это право выстрадать.

Но я не был бескультурным человеком. Ведь я читал книги. Зачем мне нужен посредник между автором и мной? Я ведь пьесу сам прочитать могу. Я читал все свободное время, даже ото сна отрывал. И вера моя в книги была такой бездонной, просто космической. И даже когда книга мне не нравилась. Я считал, что это не автор виноват (он же такую книгу написал), а я глупый, не дорос. Как-то читал я никчемный французский роман, дурацкие разговоры персонажей (это я сейчас так говорю), и понимаю: ко мне это не имеет никакого отношения. И фантастика, и приключения – ничего ко мне отношения не имеет. Я понял, что никогда не читал книгу про себя. Но ведь книги должны быть обо всем. А обо мне – нет. Значит, ее надо написать. Это меня ужаснуло. Я ведь ненавидел писать, писать приходилось в школе. А школьное сочинение, это не творчество, а какой-то квест: надо было угадать, что нужно учительнице. Угадал – 5. Не угадал – 2. А она напрямую не говорит, намекает только. Напрямую – это уже диктант. А диктант – это насилие.

И что я могу написать? Вот читал я «Остров сокровищ», просто с упоением. Там парень – мой ровесник. А ведь я лучше его. Он книжек не читает, образования нет, прижимистый, деньги любит. Подслушал – пересказал. Я интересней. Но я живу в Кемерово на улице Химиков, а он – на берегу моря в трактире «Адмирал Бенбоу». К нему пришел пират, дал гинею, выпил рома. У нас на улице Химиков ром не пьют, но пьют такое, что Билли Бонс совсем бы ослеп, как слепой Пью. И еще я понимал, что погулять у нас в районе кирпичного завода опасней, чем с пиратами за сокровищами отправиться. А чем хорош Том Сойер? Забор покрасил, имел друга, который трубку курил. Да у нас во дворе такое курили-нюхали! Но их звали Толик и Виталик. А там – Гекльберри Финн! И враг у него был Индеец Джо. У нас были те еще персонажи, но не индейцы.

А еще я понимал, что очень трудно подобрать слова для того, чтобы выразить самые сокровенные чувства. И чувства такие я уже испытал.

Мне семь лет. Последний день августа. На следующий день – первый раз в первый класс. Уже висит дома новенькая форма, стоят в вазе гладиолусы для первой учительницы. Я стою во дворе. У меня такой маленький упругий мячик. Я бросаю его на асфальт и давлю им муравьев. Подходит отец: зачем ты муравьев убиваешь? Играю. Но ты же их убиваешь! Они не возражают. Бросаю еще раз мячик. Ты еще одного убил! Но их так много, что сколько бы я их не убил, меньше не станет. И какая разница, они все одинаковые. Отец: каждый муравей неповторим. Они маленькие, их много, кажется, что они одинаковые. Но ты убил муравья – и такого больше не будет. Он был живой, смерть исправить невозможно. Я стал думать: как так, никогда не будет этого муравья. И неба такого, как сегодня, тоже не будет. И лета такого. И бабушка умрет, раньше всех, потому что чаще всех об этом говорит. Потом – родители. А потом – я. Ничего не буду видеть и слышать. Значит, ничего не будет. И тогда я почувствовал ужас перед вечностью и небытием. Так я это и сейчас ощущаю, только без паники. Я тогда всю ночь не спал. Хотел пойти к родителям, но что бы я им сказал? Муравей неповторим, значит, бабушка умрет? И тогда я перестал быть безоблачно счастливым, хотя и остался веселым.

У меня чудом сохранилась кинопленка, на которой мне 16 лет. Кому меньше 30 лет, даже не представляют, что предыдущие поколения не видели своего киноизображения, только на фото или в зеркале. Камеры были дорогие. Но у меня приятель учился в Институте культуры, ему дали задание, он попросил меня быть статистом. Он два дня меня снимал. Я одет тут диковинно: сапоги, которые любил так, что мыл их, как человека. Почти модная синяя куртка, вельветовые джинсы вишневого цвета. И усы, которыми я гордился. В школе усы были только у учителя музыки, учительницы химии и у меня. Вот вы видите человека, который не терпел театра, оперы, симфонической музыки, любил фантастику и начинал с трудом читать Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина и Горького. Я тогда еще ни с кем не целовался, не думал, что у меня будут жена и дети. И что я напишу о себе книгу. Думаете, меня этот человек умиляет? Мне неловко даже на его фото смотреть, вспоминать его дурацкие мысли, нелепые эротические фантазии.

Я поехал на каникулы в Томск, пошел на лекцию в Дом ученых и попал на спектакль пантомиму. Я влюбился в пантомиму, в Кемерово пошел заниматься в студию, забросил учебу и смог поступить только на филфак местного универа. Был счастлив целый год: читал и занимался пантомимой. Потом меня забрали в армию, точнее на флот, на три года.

Первые полгода я был на острове Русский – самое страшное время в моей жизни. Потом служил на корабле, где меня полюбили, потому что я пересказывал матросам прочитанное. Наш боцман – виртуоз мата – обожал слушать рассказы Джека Лондона.

Я отслужил два года, на меня навалилась тоска: друзья уже вернулись домой, а мне еще год служить. Готов был уплатить любую цену за то, чтобы этот год прожить не на службе. И во время выполнения хозяйственных работ мне повредило палец. Боцман сказал: все, долг родине отдал, поедешь домой. Но я упросил военврача пришить мне палец. И он это сделал. Без анестезии. Я благодарен этому человеку, ведь без указательного пальца правой руки я прожил бы совсем другую жизнь.